Свете я дал денег на такси. Ничего не объяснял — не мог говорить. Сознание работало абсолютно четко, и никакого кома не стояло у меня в горле, но говорить я не мог. Я все готовил, подводил себя к тому, чтобы открыть рот, а он — не открывался. С ужасной отстраненностью, как бы раздвоившись, я пытался диагностировать свое состояние и, наконец, понял, что со мной происходит: я перестал думать. Мне сказали, и теперь я знал, что Матвея нет, и это, не мысль даже, — сообщение, бесформенное и не имеющее визуального образа, никуда не двигалось. Я не мог думать дальше.

Человек, к счастью, многое способен делать на одних условных рефлексах. Я завел машину и поехал к Гарику. Открыл настежь окна и слушал свист декабрьского ветра. Много позже, вспоминая эту ночную поездку, я понял, что не мог тогда двигать головой; руки и ноги делали все, что нужно для управления машиной, а головы я повернуть не мог и смотрел только прямо перед собой.

Я спустился в долину Эйн-Карема и остановился перед виллой, в которой жил Гарик. Надо было выйти из машины, но для этого у меня, кажется, не осталось уже и рефлексов. Не знаю, сколько времени я просидел совершенно неподвижно. Вдруг я увидел, что не выключил фары. "Так ведь можно и аккумулятор посадить", — подумал я с досадой. И тут, как будто кто-то схватил меня за плечи и начал сильно и безжалостно трясти.

Сначала я рыдал беззвучно, только страшно трясся и хватал ртом воздух. Потом хлынули слезы, потоки слез, я не знал, откуда столько взялось. А потом мне стало легче. Я выкурил сигарету, утер лицо бумажными салфетками, вытащил себя рывком из машины и поднялся по каменной лестнице на широкое мраморное крыльцо, уставленное цветочными горшками.