«Что вы можете сказать насчет теории: талант — это признак сломанного мозга?»

Не сломанного. Понимаете, как сказано у того же Шефнера, там Андрей Светочев говорит: «Если я и свихнусь, то свихнусь со знаком плюс». Вот я настаиваю на том, что талант — это такой признак мозга, который безусловно, как раковина с песчинкой, он избывает какую-то травму, но он находит для нее гиперкомпенсацию. Разумеется, талант возникает там, где возникает травма.

Именно поэтому, кстати, гения воспитать нельзя, а талант — можно, иногда эту травму искусственно создав, создав ситуацию невротизации нарочитой. Я не сторонник таких мер, но это возможное дело — насильственная такая психотизация, например, подростка. Что может быть и очень опасно для него, и обидно, но по крайней мере это приводит к некоторому творческому рывку. Еще раз говорю — я не сторонник этих мер. Талант — не признак испорченного мозга, талант — признак драмы, с которой вы столкнулись, и которую вы таким образом преодолеваете.

Я прежде всего о художественном таланте, хотя подозреваю, что с математическим такая же история. Я очень редко в своей жизни видел талантливых людей, которые были бы психически благополучны. Вот гений может быть психически благополучным, потому что гений и гениальность — это такое явление, которое не является компенсацией чего-либо, а это как плазма, такое особенное состояние ума.

Опять-таки, неизбежна ли связь между литературной или, скажем, живописной одаренностью и трудным детством — я не скажу, что именно с детством, но с коммуникациями какая-то обычно проблема, какой-то коммуникативный сбой. Человек может обращаться к людям вот только через искусство, а такие контакты у него разлажены.

Хаим Сутин — самый классический пример, только что его грандиозная выставка прошла, она стала сенсационной для многих. Вот был человек, который совершенно был в общении с людьми невыносим. А живопись, хотя и кричащая, и дискомфортная, и местами просто страшная — все эти туши окровавленные, но гениальная. И кстати, в этом тоже есть своеобразная такая гармония. Я думаю, что Сутин — одна из самых гармонических личностей, потому что вот он свой невроз так избыл. Правда, в жизни его это, конечно, все равно привело к множественным трагедиям, но это так получилось, потому что он жил в XX веке. А в XX веке, знаете, с неврозом, без невроза, с талантом, без таланта ты все равно играющий каких-то чрезвычайно мрачных и неприятных сил.

«Что вы можете сказать о книге Рейфилда о Чехове?»

Уже второй раз приходится отвечать на этот вопрос. Ну, это хорошая книга, но это же книга, собственно говоря, не о Чехове. Это книга о человеке, которого звали Антон. Сам по себе Чехов, он в своей прозе, и то далеко не везде.

Тут много вопросов, какой бы я порекомендовал лучший русский рассказ. Ну, у Чехова, кстати говоря, очень много шедевров, безусловный шедевр, скажем, «Черный монах». Вот тоже Лида спрашивает, как я понимаю. Это мне понравилось, что много вопросов про Чехова. И я, ребята, знаю, почему. Это потому что десятые классы дошли до Чехова. Там как раз кончается по сути, не кончается, но подходит к последней четверти учебный год, и там, как вы знаете, одиннадцатый класс — это советская литература, а десятый класс — это начало XX века: Чехов, Горький, частично Серебряный век. И если словесник успевает, то Блок.

Значит, вот что касается Чехова. Я не буду говорить о пьесах, я в театре мало понимаю, я в общем считаю замечательными все его пьесы, больше люблю «Трех сестер», и «Вишневый сад», конечно. Но просто это, понимаете, такая тонкая материя, вроде музыкальной. Я человек не очень театральный, и говорить о пьесах Чехова не могу, они для меня загадка, хотя действуют очень сильно. Как мне кажется, я эту загадку в каком-то смысле разгадал.

Понимаете, мне кажется, что драматургия Чехова растет из Метерлинка. Но просто в этом Метерлинке говорят о русских уездных или усадебных реалиях. Вот представьте себе метерлинковскую пьесу, например, «Слепых», или хотя бы «Синюю птицу», хотя она более поздняя, или «Там, внутри» — раннего Метерлинка такого, который произвел ошеломляющее впечатление на всю Европу, и прежде всего на европейскую драматургию, конечно. Вот представьте себе все это, положенное на русский усадебный быт — это будет Чехов.

Кроме того, «Чайка», мне кажется, пьеса, в которой есть замечательная совершенно метафора. Там, помните, говорят, что стоит старый театр, надо бы его разобрать. Это же пьеса о разрушении старого театра — о разрушении театра, в котором есть причинно-следственные связи, мотивировки, привычные герои, сюжет. Пьеса о разрушении театра, о том, что его надо разобрать. Вот на такие ремарки надо обращать внимание.

А что касается новеллистики Чехова, то, конечно, я бы на первое место поставил «Черного монаха», вот сейчас, во всяком случае. По двум причинам. Ну, во-первых, это очень сильная история. Не раз Чехов признавался, что он хотел просто написать о мании величия, но толчком послужил сон — черный монах ему приснился. Вот приснился этот черный с бледным лицом странный призрак, какой-то из пустыни оазис, который с дикой силой пронесся мимо него. Вот это такой страшный сон, хорошо придуманный. Представляете, пустое поле, ветер там гнет траву, и вдруг под порывом ветра проносится босой и черный монах этот мимо него. Но он сумел из этого сделать рассказ удивительной психологической силы, и первое и главное, что там есть, конечно — это светлая чеховская мысль о том, что без опьянения своим величием, без опьянения безумием творить невозможно. Пока автор сочиняет, он должен быть уверен, что он велик. «Черный монах», конечно, в этом смысле, по-моему, совершенно гениальное произведение.

Коврин — Чехов, конечно, понимал, что это не автопортрет. Это не автопортрет, это такой обобщенный тип художника. Ну и во-вторых, это амбивалентность такая, вот что мне кажется важным, поэтическая амбивалентность, непонятность, когда можно прочитать вещь с одинаковой убедительностью ровно противоположным образом. С одной стороны, конечно, «Черный монах» — это история о том, что всякий творец обязан стать чудовищем, потому что он измучил Таню и фактически погубил, он растоптал жизнь всех остальных, кто его любил и кто в него верил. И жизнь этого садовода, Таниного отца, смешного, наивного, занудного, невыносимого. Но при этом он творил и был счастлив, и создавал в это время шедевры.

Наверное, мораль-то здесь та, что жизнь и искусство — они все-таки несовместимы. Это довольно простая мысль, она никому не приходит в голову, пока не упрешься в нее рылом. Даже больше скажу — это все кажется ужасной банальностью, трюизмом, но видимо, для того, чтобы начать что-то такое великое делать, ты обязан в себе человеческое истребить, ты обязан стать художником, стать черным монахом, если угодно. Потому что черный монах — это, как вы понимаете, в оригинале в подлинном значении слова — это тот, кому жениться нельзя. Художник — это черный монах. Художник обречен на одиночество, на вот эту пытку своей единственностью, единичностью. И я подозреваю, что эта мысль довольно бесчеловечна. Но ничего не поделаешь, она верна.

Естественно, «Палата № 6», как самый сильный образ России, потому что ведь в палате представлены все сословия, и даже он гениальным своим умом почувствовал, что жиду Мойсейке разрешат выходить за пределы палаты. Но ничего, кроме «дай копеечку», он там такого принципиально нового произнести не может, потому что палата уже отравила и его. Что касается доктора Рагина — мне кажется (это, собственно, он и не скрывал), это такая прямая полемика с Толстым. А вообще Чехов, полемизируя с Толстым, как бы приобретает толстовский масштаб: чем больше личность, чем больше явление, с которым мы спорим, тем значительнее, видимо, и наша реакция, и сами мы.

«Анализируя некоторые ошибки своей жизни, я обнаружил, что принимал довольно важные решения в состоянии, которое можно назвать этической паникой. Мой страх оказаться условно плохим пересиливал любые рациональные интенции. Потом, конечно, все решается, но с большими потерями. Для себя я нахожу чисто психоаналитические объяснения таким слабостям, но мне кажется, что я не один такой, мне кажется, что это характерно для архаичных народов и для их правителей».

Послушайте, вы абсолютно правы в одном, Кирилл: желание быть хорошим для всех, желание соответствовать канону, испытывать предписанные эмоции и совершать предписанные действия — это желание архаическое. Я много уже раз говорил, что человек модерна — он тем и отличается, что он предписанных эмоций не испытывает. Все скорбят — ему смешно, все негодуют — он смеется тоже, или негодует против негодующих. Это не нонконформизм, это не сознательная позиция, но человек модерна действительно, так сказать, этически холоден, и более прагматичен, у него другая система ценностей. И самое главное, что он не хочет ни для кого быть хорошим.

И вот у Жолковского была замечательная идея, он об этом писал, что Пастернак слишком долго хотел быть хорошим, и тем сильнее оказалось его отталкивание от государства в пятидесятые годы. И от круга друзей — обратите внимание, он со всеми рассорился, начиная с Ливановых и кончая Нейгаузами. Потом и Вознесенский от него отошел. Это совершенно нормальная среда.

Пушкин тоже, кстати, со всеми рассорился. Понимаете, в нонконформизме Пушкина после «Клеветникам России» тоже был свой вызов, он тоже рассорился со своим кругом, потому что он сказал то, что он думал, а не то, чего от него ждали. Или скажем иначе: он решил, что в тот момент — это важная тема, о ней стоит поговорить — для него важнее согласиться с российской властью, нежели с кругом своих либеральных друзей. И вот с Вяземским он из-за этого разругался, Хитрово с ним перестал здороваться, условно говоря. Хотя и так у них не было большой близости, прямо скажем.

Вот это очень важно, что человеку в какой-то момент оказывается важнее высказаться против мнения тусовки. Это может завести довольно далеко, и мы такие примеры наблюдали много раз, не буду называть имен, чтобы лишний раз не делать пиар этим явлениям. Люди немолодые, и их жаль. Но все-таки понять этот механизм можно. Поэтому иногда, понимаете, желание не быть хорошим даже пересиливает и становится даже в каком-то смысле опасным.

Но одно могу вам сказать: желание совпадать с чужим мнением о себе — это глупость. Поэтому, конечно, очень часто принимаешь решение именно в состоянии этической паники, когда хочешь угодить каким-то чуждым критериям. Не надо этого делать. Понимаете, есть серьезный аргумент, почему не надо этого делать: умирать-то будете вы, и спрос-то будет с вас. А эти все люди, которые вас сегодня ругают — пусть они занимаются своей жизнью и своей смертью.

«Чем творческое вдохновение отличается от восторга при выходе Хайда? Можно ли провести параллель вдохновения с патронусом?»

Нет, вдохновение с патронусом нельзя, патронус дает радостное чувство защиты, вдохновение дает совсем другое чувство, чувство собственной силы. Но и риска, и опасности, особенно если вы выходите в новую область. А вот насчет разницы между таким оргиастическим вдохновением мерзости и вдохновением художника, понимаете, ну это же очень просто определить всегда. Я, во всяком случае, применительно к себе всегда эту разницу чувствую. Да и потом, очень просто. Видите ли, вдохновение художника, радость творчества, оно всегда сопутствует созиданию. А если в результате вашей радости, вашей ненависти ничего не созидается, то какое ж тут может быть, это чистый выход Хайда.

Обратите внимание, что с выходом Хайда, с этой такой почти эротической радостью от выделения из себя Хайда, вы как бы кончаете Хайдом, как бы эякулируете им — от этого не происходит новых ценностей, вы их не творите. Вы даете волю своему деструктивному инстинкту, вы разрушаете что-то, вы что-то топчете с наслаждением. А сказать, что вы что-то созидаете… Дьявол — великий обманщик. Понимаете, когда вам подбрасывают негативную, мрачную такую черную энергетику, и вы с наслаждением садитесь на эту иглу и подсаживаетесь на этот восторг разрушения, ну о чем же здесь говорить? Что же здесь может быть хорошего? «Доктор, что-то у меня в заднице нехорошо». — «Голубчик, что ж там может быть хорошего?» Вот так соответственно и здесь. И если ваша ненависть вызывает у вас радость, подумайте, созидается ли при этом что-то значительное.

Вы посмотрите, сколько сейчас художников подсели на эту энергетику злобы. Они участвуют в травлях, в этом буллинге так называемом, они с наслаждением ругаются, они кричат про Украину, про проклятых пиндосов. Ну сколько моих талантливых когдатошних друзей впало в неприличное совершенно состояние, в поисках я уж не знаю чего — вдохновения, литературной славы, конформизма. Сколько они стали писать стихов и колонок, не просто неприличных, а сознательно неприличных, с абсолютным сознанием своего падения. Но источники этой энергетики оказались довольно ядовитыми, как-то я не видел, чтобы шедевры возникли на этой почве.