Глава шестая,
в которой раздаются выстрелы, и первая жертва грядущей революции погибает смертью дураков

— Значит, овечка белая натуральная — одна штука; поводок с постромками — одна штука. Что-нибудь еще? — спросила Наташка.

— Переводчица. Одна-две или три штучки. Хорошенькие.

— Переводчица уже есть. Зовут Нурайим. Будет завтра в девять утра. Все. Я поехала договариваться насчет овечки.

Овечку доставили утром, втиснутую в багажник автомобиля, как несчастный Альдо Моро. Она разочаровала меня до слез. Все ночь я представлял ее прелестной и сексуальной, с кудряшками, как в фильме Вуди Аллена «Все, что вы хотели узнать о сексе, но боялись поднять руку». Однако в багажнике «Жигулей» лежало связанное по четырем ногам грязное, тупое, мерзко блеющее животное со свалявшейся шерстью.

— Как будет по-кыргызски «животное»? — спросил я переводчицу Нурайим.

— Животное по-кыргызски будет «джаныбар», — сказала Нурайим.

— А как будет: «В Бобруйск, животное»? — копнул я глубже.

— Бобруйске(г)е, джаныбар! — перевела Нурайим.

Переводчица Нурайим совсем не красавица, ее даже нельзя назвать хорошенькой. Ноги у нее чуть кривоваты и коротковаты, на лице оспинки. Да и вообще, меня никогда не привлекали азиатские женщины. Но эта источает феромоны, которые будят во мне яркие фантазии. Я представляю себя ханом, вернувшимся из похода. Вот я слезаю с коня, отдаю поводья своему нёкёру, захожу в юрту. Нурайим, одна из любимых жен, такая сдержанная на людях, но такая страстная в любви, бросается мне на шею.

Нурайим отводит от меня взгляд, отворачивается, и я вижу, что она злится. Есть на что: так откровенно на чужих женщин смотреть нельзя. Тем более в Азии. Но я не испытываю никакого неудобства. Во мне проснулся джаныбар, а джаныбары не рефлексируют.

Мы работаем над первой серией программы «Анчамынча кыргызча». Хорошее название, мне нравится. Хотя перевести его никто не может. Нурайим перевела: «Кое-как болтаем по-кыргызски», но я чувствую, что это не точно, в оригинале больше задора. Вчера мы снимали на выставке кыргызского ковра, шырдак называется. Сейчас Нурайим переводит, а Юппи режет на синхроны рассказ куратора выставки, пожилой тетеньки в цветастом платье. «Шырдак широк, как степь. Он празднично красив, как луг в пору цветения тюльпанов. Только искусство и кропотливый труд способны превратить светлое облако овечьей шерсти в рукотворное чудо».

Я слушаю и обмираю от удивления: тетенька чешет без шпаргалки как заправский оратор. Вот ведь на что способен язык, почти не испорченный письменностью, — он делает речь своих подданных беглой и богатой, «пестрой, как горы Ала-Too, окружающие Бишкек».

— Оошантип оокат кылабыз, — заканчивает тетенька.

— Вот так мы и ведем хозяйство, — переводит Нурайим.

Это была тема. А теперь — комментарий. По лужайке пятится Наташка, держа в руках ватманские листы с текстом, который наизусть я не запомню даже под пыткой. Рука об руку с Наташкой пятится Нурайим. Она следит за тем, чтобы мое произношение хотя бы отдаленно напоминало киргизское. Юппи с камерой принимает неестественные позы и постоянно орет. За нами плетется Влад и нудит, что овцу нужно сдать поварам на шашлык. Время от времени в кадр попадает лежащий на травке с бутылкой красненького мент Аркаша. Тогда Юппи вообще исходит на визг. И посреди всей этой команды шагаю я с овцой на поводке и произношу дидактические строки: Тулпар жŸгŸн оордобойт. «Своя ноша не тянет». Но лохматая дрянь не хочет идти рядом, она все время норовит вырваться из поводка. «Оошантип оокат кылабыз. Вот так мы и ведем хозяйство», — заканчиваю я мажорненько. И тут эта гадина делает прыжок, как будто она не овца из Бишкека, а кенгуру из Мельбурна, и, вырвавшись из постромков, устремляется прямо к дворцовой запретной зоне. Я за ней. И догнал было уже, и ухватил, но джаныбарихе удалось вырваться, расквасив мне при этом нос. Разгоряченный погоней, я размазал рукавом кровь по лицу и продолжил преследование. Раздались одиночные автоматные выстрелы, и запахло гарью — стреляли рядом. Я упал в траву. А овца, как последняя дура, припустила ко дворцу Кургашинова, прямо навстречу своей смерти. Такой нелепой! Впрочем, может ли быть у овцы другая?

Мне не хотелось оставлять ее там. Я поднялся на ноги и показал охранникам, что хочу ее забрать. Они махнули: валяй! Я дошел до овцы, взял ее и прижал к себе. Она была теплой. Шерсть, там, где ее не успела еще залить вязкая кровь, чувствовалась совсем живой, мягкой, пахучей.

Я донес ее до Максимкиной машины, завернул в свою рубаху, сказал Максу, чтобы похоронил где-нибудь, и пошел к себе в номер отмываться.

Юппи пришел топтаться рядом, чтобы сочувствовать. Из-за шума воды я слышал только обрывки: «…кровавое воскресенье, блин… аш-ка-ра… а если бы убили меня?.. придем к власти, публично казним…»

Я вышел из душа, Юппи торопливо протянул мне успокаивающий косяк и продолжил: «Мы поставим ей памятник на площади Ала-Too. Революционная овца, погибающая в прыжке».

— Нет, Юппи, — сказал я. — Эти люди не нуждаются в памятнике овце. В палитре их эмоций нет сочувствия к домашним животным. Для них домашние животные не питомцы, а пища. Я спрашивал у Нурайим, как будет «овечка», — так вот, никак не будет: «кой» — овца, и никаких нежностей. Кочевники, короче. Мы не можем их осуждать.

— Осуждать — нет, но расстреливать-то можем? — спросил Юппи с риторической надеждой.

За ужином, как только подали горячее, стало ясно, что Влад исполнил свои угрозы и, перехватив убиенную овечку у Макса, отдал ее поварам. Мы с Юппи, зажимая рты, одновременно выскочили из-за стола и бросились вон, но Юппи, выбегая из столовой, успел еще тоненько выкрикнуть: «Палач!» — и отвесить Владу звонкую пощечину.

* * *

Только что мир был теплым и уютным, но в одно мгновение стал жестким и колючим. Мгновение назад я любил так много, а сейчас не люблю ничего. Онтологический кризис наступает у меня моментально и всеобъемлюще. Но я умею с ним справляться. Достаточно побыть некоторое время без людей, в моем личном пространстве, наполненном воспоминаниями и фантазиями. Мое внутреннее зрение, мой нутряной слух, мое неликвидное богатство — к нему я сбегаю сейчас.

К весне мы были готовы. Под влиянием здравого смысла, которого так много было в Джейн и так мало во мне, первоначальный план сильно эволюционировал. Очень долго я упрямо держался за то, чтобы отравить воспитательницу Аллу Васильевну ядом цикуты. Этот яд прекрасно зарекомендовал себя на одном из величайших мыслителей человечества, и я был уверен, что приготовить его можно из какой-нибудь подножной травы типа подорожника. Я угадал. Яд цикуты — никакой не греческий изыск. Он изготавливается из корневища растения под названием вёх, которое в изобилии растет в заболоченной местности и вокруг водоемов. Я облазил, перемазавшись грязью, весь наш Зюзинский пруд и вёх нашел. Во всяком случае, точнее картинке из определителя лекарственных растений никакая другая флора не соответствовала. Сам яд — цикутоксин — был выделен Бэмом в 1875 году в виде светло-желтых маслянистых капель, однако я нигде не мог найти описание, каким методом Бэм его выделил. В справочнике говорилось, что 200 грамм вёха убивают корову. Но как, не вызывая подозрений, заставить Аллу Васильевну сжевать столько травы?

Джейн решила все вопросы. Беседка, внутри и вокруг которой гуляла наша группа, находилась недалеко от забора. Забор был белый, асбестовый, на железной арматуре. С дырками. Очень узкими — ребенок не пролезет. Джейн открыла, что в одном из асбестовых столбиков арматура сломана, и столбик можно отодвинуть. Тогда ребенок пролезет. А Алла Васильевна застрянет. Если, конечно, выберет по глупости прямое преследование, а не побежит в обратном направлении к воротам. В любом случае, нам была обеспечена большая фора по времени. Мы должны были успеть.

Почему мы решились на побег? Да все по той же, фундаментальной для человеческой натуры причине, которая безудержно толкает солдата в самоволку. Как и солдат, мы с Джейн не собирались дезертировать. План был успеть в кинотеатр «Одесса» на одиннадцатичасовой сеанс «Короны Российской империи» и вернуться в детский сад к тихому часу. О том, что мы вернемся к тихому часу, я известил Аллу Васильевну в записке, которую оставил в беседке на лавочке, придавленную камешком.

Джейн отодвинула столбик, и мы пролезли за ТЕРРИТОРИЮ! Взявшись за руки, мы побежали, не оглядываясь, вдоль Балаклавской улицы дворами к Севастопольскому проспекту, забирая вправо, в сторону Каховки. Мы бежали, сколько смогли, потом перешли на шаг, хватая ртами еще морозящий весенний воздух. Погони не было. Пройти две троллейбусные остановки до здания из темно-красного кирпича, и мы у цели. Касса кинотеатра «Одесса» роскошная, как зал в римских банях, огромная и мраморная. Я дотянулся рукой до выемки под стеклянным окошечком, чтобы положить туда пятьдесят копеек из джейновских карманных денег. Но меня опередили. Дедушка Илья сунул рубль: «Три билета, пожалуйста. В середине. Восьмой ряд. Знайте, дети, что с этих мест — самый лучший обзор! Вы, кстати, не против, что я с вами?»

Конечно же, обнаружив нашу пропажу и мою записку, воспитательница принялась обзванивать семьи беглецов. Мои родители были на работе, а дедушка Илья традиционно торчал дома. Нет смысла удивляться его проницательности, потому что, кроме как в кино, в те времена паре влюбленных просто некуда было больше бежать.

После кино дедушка Илья отвез нас в детский сад на такси и долго нашептывал на ухо воспитательнице Алле Васильевне, держа ее руки в своих, а эта злющая злыдня хихикала и извивалась. Но зато когда дедушка ушел, она нисколечко на нас не орала. Просто велела идти в спальню и даже улыбнулась.

В тихий час мне разрешалось не спать. Мой добрый папа договорился, что я могу читать в постели. И вот я лежал, укрытый одеялом, на раскладушке, держал перед глазами потрепанную 1949 года издания книгу М. М. Ботвинника «Избранные партии», и строчки расплывались в линзах слез: «Может показаться странным, но этот ход не оставляет белым никаких шансов на спасение».

«Корона Российской империи» потрясла меня. Ксения. В кого она превратилась! В «Неуловимых мстителях» и в «Новых приключениях неуловимых» она была девочкой, которую я любил как Джейн и вместе с Джейн. А теперь у нее выросла грудь, и вообще она стала теткой. Это было страшно. Но мысль еще страшнее этой терзала меня: ведь и Джейн скоро станет такой! У нее вырастет грудь, она станет взрослой и чужой, перестанет меня понимать и не будет больше моей опорой и спасением. Все кончится. Я потеряю ее.

А Джейн в это время играла в свою любимую игру. Она поджала коленки, натянула на них с головой одеяло и в образовавшемся пространстве воображала дворец, в котором мы будем жить. Она указывала грузчикам, куда поставить мебель. Примеряла кучу платьев. Принимала гостей. Музицировала на рояле. Отчитывала прислугу. Совершала вместе со мной верховые прогулки. Мы ужинали под мультики. Ссорились. Мирились только после того, как я признавал ее правоту. Мы целовались и шли спать.

У меня зазвонил телефон. Леша Ким. Передал приглашение от принца. Прямо сейчас. Один, без камарильи. Я оделся неформально: джинсы, легкие туфли, футболка с портретами Джона Леннона и Че Гевары, рубашка поверх.