Глава седьмая,
в которой принц посвящает Мартына в свою политическую доктрину

На пятом ярусе семиэтажного замка принца находится диванная. Здесь гости возлежат на подушках разного размера и пухлости, в изобилии разбросанных по ковру, который — к бабке не ходи — персидский в подлиннике; а между подушек возвышаются вазы с орехами и фруктами. Ну и, разумеется, журчит небольшой фонтан с подсветкой, опадая струями в резервуар с пластмассовым подводным дворцом и доходягой-черепахой. Короче, это зала в ориентальном стиле. Я такие обожаю, они напоминают мне Синай.

Возлежали в диванной, покуривая кальян, Чингиз и Женишбек. Выбрав jaras vulgaris среди яблочного, вишневого, айвового и еще какого-то несчетного количества ароматических табаков, предложенных служанкой в белом передничке, я разлегся на подушках и начал улавливать нить беседы. Речь шла о будущем республики.

Женишбек пиарил вариант, при котором экономика государства опиралась бы на торговлю опиумом. Он ратовал за компактные, хорошо охраняемые опиумные поля, урожай с которых, поставляемый международным фармакологическим концернам, обеспечивал бы нашей маленькой стране достойный бюджет.

Принц слушал его внимательно, не перебивал. А Женишбек, наоборот, все больше заводился и кульминировал убийственным кадансом: да ведь он только что совершил паломничество в Шамбалу!

— Нашел?

Принц задал вопрос так тихо, что разгоряченный Женишбек даже не понял.

— Нашел что? — переспросил он.

— Шамбалу нашел?

Женишбек взял долгую паузу, такую долгую, что я успел подумать, как все же сильна восточная традиция, и принц, хоть он и принц, понижает голос и опускает глаза, подначивая человека старше себя по возрасту.

Но пауза, которую взял Женишбек, была гораздо шире этой мысли. Она была широка, как степь, как шырдак. Выдержав ее, Женишбек начал расстегивать на себе рубаху. Тоже очень медленно. В длину паузы примерно. Нам открылась татуировка инь и янь аккурат в полгруди бизнесмена и патриота.

Чингиз вынул мундштук изо рта и зашелся от смеха. Я тоже не удержался. Женишбек застегнул, уже без драматических эффектов, рубаху, встал и направился к выходу. Но потом, вспомнив, остановился и произнес обыденным голосом:

— Да, Чингиз. Хотел кое о чем попросить. Мне нужен бронированный джип с охраной. Дело в том, что меня заказали. За пять лимонов.

— За пять лимонов я тебя и сам замочу, — не переставая смеяться, ответил Чингиз. — Ступай с миром и никого не бойся!

Когда Женишбек ушел, принц повернулся ко мне и предложил:

— Мартын, давай поболтаем о некоторых фундаментальных сущностях, как это делали древние греки, доказав, что тайны вселенной можно постичь умозрительно. Здесь ведь нет ничего необычного: умозрительно значит «умом и зрением». Только и всего. Точно так же, как ясновидение это всего лишь «ясное видение». Ты не задумывался об этом?

— Конечно, задумывался. Это как с мышцами. Чтобы они у тебя появились, нужно их накачать. Но некоторые люди рождаются сильными от природы. А бывают люди, которым по рождению даны ум, зрение и ясное видение. Я не из таких. А ты?

Принц взял с подноса персик и острейшим маленьким ножиком начал снимать с него нежную кожицу. Улыбка у него на лице застыла в гримасу.

— Я хочу, чтобы мы стали друзьями, Мартын. Но даже когда мы ими станем, у тебя не будет права задавать мне подобные вопросы. Бог не создал людей равными. У тебя свои права, у меня — мои. Ты не обижен?

— Нисколько. Я считаю себя авантюристом. Ради стоящей авантюры мой кодекс позволяет мне присоединяться к свите принца. Разумеется, я готов соблюдать этикет.

— Ну и прекрасно. Так ты накачал?

— Прости?

— Ты накачал ум, зрение и ясное видение?

— Я старался. Но лукавый путал меня, сбивал с пути. Уму и зрению мешали беспонтовые фантазии, а ясному видению — гордыня и фанфаронство.

Принц опять улыбнулся юпитерианской улыбкой.

— Какой не восточный, европейский взгляд на себя. Кажется, Вамбери заметил, что на Востоке никто не говорит и слова правды. На самом деле я хотел побеседовать с тобой о демократии. Есть такой философ, Илья Абрамович Зингер. Не слыхал?

У меня сбилось дыхание, вспыхнуло лицо.

Что это? Случайность? Правило шести рукопожатий Стэнли Милграма? Или судьбосплетение?

— …Чингиз, извинишь меня на минуту? Мне надо выйти.

— Be my guest^[1]. Просто я посещал его лекции в Оксфорде…

Я посещал школу только для того, чтобы быть рядом с Джейн. Приемная комиссия пришла от меня в оторопь и в заключении написала, что в ближайшие три года к школе меня лучше не подпускать. Хорошо, что в советской стране практически все права были одновременно обязанностями, и это касалось права на образование: не записать ребенка в школу было нельзя. Меня с моими книгами отсадили на самую заднюю парту, а Джейн, наоборот, отвели место за первой, и мы виделись только на переменках. Но учебный день в первом классе, к счастью, недолог.

В тот год мы много говорили о будущем. Джейн дебютировала в только что появившемся киножурнале «Ералаш». Она сыграла девочку, которая сидит одна дома перед маминым трюмо, мажется ее косметикой и примеряет ее гардероб. А в квартиру в это время проникают грабители. Увидев страшное чудовище, они в панике убегают. Джейн собиралась стать великой актрисой.

Мои успехи были неброскими, но глубокими. Я не собираюсь грузить читателя чистой математикой — знаю, что многие к этому не готовы. Но дело в том, что я и сам к этому не готов. С некоторых пор математика доступна мне только в изложении для чайников. Так что не бойтесь.

Теорема Гёделя начинается с простенького парадокса. Полковому брадобрею приказано брить тех, и только тех, кто не бреется сам. Тогда кто бреет брадобрея? Если предположить, что он бреется сам, возникает противоречие — ведь приказано брить только тех, кто не бреется сам. Если же он не будет бриться, то тоже нарушит приказ, предписывающий обязательно брить тех, кто не бреется сам.

Парадокс брадобрея оказался в двадцатом веке раковой клеткой, разросшейся в опухоль. Как это всегда бывает, перед тем, как занемочь от страшного недуга, математика пережила небывалый подъем. В 1913 году Рассел и Уайтхед опубликовали фундаментальный труд «Принципы математики». Они показали, что вся математика сводится к логике. Это как если бы сегодня физики объявили, что закончили создание «теории всего», то есть получили универсальные законы Вселенной. Такой понт бросили математики в 1913 году. Но раковая опухоль росла, фундаментальный труд обнаруживал трещину за трещиной, пока не был окончательно погребен теоремой Гёделя о неполноте. Эта теорема, которую можно интерпретировать и так, и этак, в конечном счете утверждает, что бывают ситуации, в которых невозможно отличить правду от кривды.

Теорема Гёделя беспощадна, как классическая бесконечность, в которой гипотетический несчастный обречен вечно прибавлять и прибавлять единицу. Теорема Гёделя настойчиво заставляет нас поверить в то, что истины не существует в принципе. Я рассказывал, как начал переосмысливать бесконечность еще в детском саду. За полгода я сильно продвинулся в формализации своих идей, и к осени семьдесят второго вновь косился на теорему Гёделя, потому что она, по-видимому, была верна только в условиях классической бесконечности, а вот в условиях моей новой бесконечности могла оказаться ложной.

Ботвинник однажды заметил, что шахматная ситуация — это просто бытовая ситуация, с которой нужно спокойно разобраться. Нечто подобное этой мысли крутилось у меня в голове по поводу теоремы Гёделя. Помню, как пришло озарение. Я шагал через наш двор, весь покрытый разноцветными осенними листьями. А в нашем дворе не только дети играли. В нем часто сходились старички и старушки, настоящие деревенские жители, которых их сыновья и дочери, первое городское поколение, перевезли в Москву. У них был свой гармонист, и жарили они в основном частушки. «Тракторист, тракторист! Положи меня под низ! А я встану, погляжу, хорошо ли я ляжу!» Я остановился, как вкопанный. Простоял несколько минут и побежал домой. Я придумал!

Теорема Гёделя берет свое начало в странных петлях — таких, как парадокс брадобрея. Он, конечно же, не единственный. Таких парадоксов много, они повсюду. Самый первый в моей собственной жизни я испытал еще совсем крохой, года в три, наверное. Перед сном я мучился: «Я — плохой. Но если я так думаю, то, значит, я не плохой. Я — хороший. Но если бы я был хорошим, я не стал бы думать, что я плохой». Самый солидный я нашел в книге Норберта Винера «Кибернетика»: может ли Бог создать камень, который сам не смог бы поднять? Здесь странная петля подвергает серьезному сомнению всесильность Господа: если Он не способен создать такой камень — Он не всесилен; если способен, то тоже не всесилен, раз не может поднять.

То, как ограничивает и путает нас простая логика, напоминает естественные бытовые ограничения. Мы же, например, не можем увидеть свое отражение в зеркале со стороны — наши позы ограничены тем, что глаза у нас есть только спереди, на голове. Модель, которую я начал строить, была похожа — хотя их, конечно, еще и в помине не было — на видеокамеру с монитором: разглядывай себя на здоровье в любом ракурсе, не меняя позы! Моя теория неизоморфной бесконечности позволяла встать и посмотреть на лежащего себя, не нарушая рамок выбранной аксиоматической системы.

На формализацию «частушечной теории» ушла вся осень. К Новому году я окончил свой труд. Дедушка Илья не был математиком, но ему хватило общефилософской подготовки, чтобы оценить мое открытие. «Пора вас показывать, Мартын, — сказал дедушка. — Вот только кому? Может быть, Андрею? Пожалуй, Андрею. Да, конечно, именно Андрею! Я договорюсь».

Через несколько дней у нас дома раздался телефонный звонок. Папа снял трубку: «Слушаю! От кого? Повторите, пожалуйста. Что?! Не может быть! Боже мой! Когда? Да-да, конечно, будем! Да-да, записываю. Восемнадцатое февраля, семнадцать тридцать. Ленинский проспект, четырнадцать. Двести третий кабинет. Спасибо! Огромное спасибо!»

Папа повесил трубку и посмотрел на меня долгим странным взглядом. «С тобой хочет увидеться академик Колмогоров».

Я вернулся в диванную. Чингиз продолжил:

— Лекции Зингера помогли мне многое расставить по местам в собственной башке. Про демократию он говорил примерно так: «Наше время страшно не ядерной бомбой и не международным терроризмом. Есть угроза пострашнее: наш язык расползается, как старый шотландский плед. Профанация значений и утеря смысла достигли таких масштабов, что, кто знает, может, человечеству стоило бы заткнуться и помолчать годик-другой — авось пронесет, Бог милостив. Но нет, мы продолжаем чесать языками, много, избыточно, безответственно! И вот все повторяют, будто заклинание какое из Гарри Поттера: „Демократия! Демократия!“ А этих демократий в мире десятки, больше сотни. И все разные. И ни про одну из них нельзя сказать, что она справедлива. Стремление к демократии, лишенной конкретного наполнения, так же глупо и преступно-легкомысленно, как благодушные разлюли о том, что любовь спасет мир. Благодушие! Этого добра западные демократии напихали нам в мозг — будьте любезны! А я вам так скажу, и пусть меня уволят после этого на хрен из Оксфорда: есть сегодня страны, которым не демократия нужна, а мудрый правитель! Потому что в этих странах нет электората, способного на ответственный выбор. Так пусть же будет у них хотя бы монарх, который возьмет на себя всю меру ответственности и убережет своих подданных от войны и голода, от безграмотности, от общественной дикости. И, предвосхищая вопросы о всяких там равных возможностях, скажу: общество равных возможностей столь же немыслимо, как общество одинаковых индивидуумов. В конце концов, главное, чего добилась европейская цивилизация, это умение проводить тонкие дистинкции. Так что не будем вести себя как дети и прикрываться означающим, за которым отсутствует означаемое. Забудем слово „демократия“! Сегодня для некоторых стран демократия — это упадок и потеря пассионарности, а просвещенный монарх — это как раз меритократия, власть лучших, в которую бездумно верят благодушные болваны от футурологии!» Примерно так говорил Зингер. Как тебе?

Даже в пересказе звучало весьма похоже на дедушку Илью. Я сказал:

— Но ведь ты рассчитываешь, что тебя изберут демократическим путем. Ты надеешься, что за тебя проголосует большинство. Ведь даже если ты и есть тот правитель, которого заслуживает киргизский народ, у тебя нет возможности узурпировать власть силой.

Чингиз усмехнулся.

— Во-первых, есть. Но об этом как-нибудь после. А во-вторых… Ты себе представляешь, что ждет страну, если к власти придет Кургашинов? Пендосов в кабаке видал? Это военнослужащие американской авиабазы «Манас». Чувствуют себя в городе хозяевами. А когда Кургашинов придет к власти, страна станет просто сырьевым придатком США. Мой папа противостоял этому как мог. Кургашинов сдаст все. Он беспринципный бандит.

— Ну а какой же план у тебя? — спросил я.

— Золото, — ответил Чингиз. — В моей стране реально много золота. Его воруют. Наши прииски отданы на откуп американцам. А мы и пикнуть не смеем. Потому что, как только мы пикнем, прекратится американская финансовая помощь. Мы ведь по уши в долгах. Но я национализирую золотые прииски, а американцев заставлю реструктурировать национальный долг. Это, Мартын, и называется цивилизация против варварства. В мое правление кыргызстанцы должны стать сытыми и образованными. Тогда и наступит время говорить о демократии. Ты хотел бы стать министром просвещения в моей стране?

— Было бы круто.

— Станешь.

Принц поднялся, показывая, что аудиенция подошла к концу.

— Еще два слова я хотел бы сказать тебе, дружище Мартын. Не слишком заморачивайся политикой, это не для тебя. Но помни, что наш естественный союзник — Россия. Просто имей это в виду в своем телетворчестве.

1. Будь моим гостем (англ.). — Прим. ред. ↑