«Когда мне было 16 лет, мне лестно, — переходим к Колфилду, — мне лестно было узнавать мытарства Холдена Колфилда в себе. Но был и вопрос: да, это отличная книга, но уверен ли ты, что Холден может поймать всех детей, и что будет с его и с нашим миром, если не всех? Как определить ту грань, за которую родителю или воспитателю нельзя ни при каких обстоятельствах заходить с ребенком, если его мечты кажутся хрупкими или опасными?»

Понимаете, главный вопрос там вовсе не в том, удастся ли Холдену поймать всех детей, конечно, не в этом. Это вообще довольно случайная метафора. Холдену, как и Сэлинджеру, хотелось бы стоять над пропастью одиночества и некоммуникабельности, и вообще над пропастью жизни, и ловить спешащих туда подростков. Но это такая мечта довольно высокомерная, подростки и без него не разобьются.

Я вообще хочу изложить свою концепцию «кэтчера», «Catcher in the Rye», потому что почти все, что я читал об этой книге, оно, по-моему, безмерно далеко от сэлинджеровского замысла. Это не история молодежного бунта, это не история духовного человека в бездуховном обществе, это история смешного прыщавого девственника, который что-то о себе возомнил, но любовь к сестре позволила ему не наделать глупостей. В какой-то момент он правильно вернулся, потому что он в некотором смысле проделал тот же путь, путь всякой плоти, который в одном рассказе Честертона проделывает герой, тоже возомнивший себя сверхчеловеком.

Это гумилевская такая история, Гумилев рассказывал Честертону, что он в детстве повелевал дождем. Там главный герой (забыл, как называется рассказ, вы легко найдете) — он, глядя на две дождевые капли, начал приказывать одной из них, возомнил себя хозяином Вселенной. И тогда один из героев как-то вилами, такой рогаткой, его не тронув, конечно, просто ограничив его передвижения, пригвоздил его к дереву, и он понял, что он не бог. Это довольно надежный способ, потому что иначе, чего доброго, можно действительно о себе возомнить.

Так вот, Холден Колфилд, который думал о себе ужасно хорошо, он в какой-то момент был спасен от этого высокомерия. Никто из девочек не мог его от этого спасти, а вот сестренка Фиби спасла. Надо сказать, что вообще Фиби — самый очаровательный женский образ у Сэлинджера. Если бы у Роулинг хватило таланта, то, наверное, Джинни была бы такой. Тем более что она тоже рыженькая, и она в известной степени похожа. Вот этот рассказ — «Преступление Гэбриела Гейла», часто я его упоминаю, но уж очень он принципиален.

А преступление Холдена Колфилда состоит в его подростковом наивном высокомерии. Он действительно прочитал чуть больше, чем его товарищи по школе, он чаще, может быть, меняет носки, чем его товарищи по школе, не ковыряется у себя между пальцами ног и не нюхает руки, как делает, допустим, Стрэдлейтер. Вообще он себя ведет более прилично. Это не делает его лучше. Он, во-первых, наивен, глуп, высокомерен, его красная охотничья шапка, такой детский символ нонконформизма.

Это вообще книга сатирическая, понимаете, она дико смешная, как смешно сочинение Холдена Колфилда о египтянах. Холден Колфилд — это такой страшный подростковый соблазн, соблазн подростка считать себя действительно одиночкой в бездуховном мире. Но Сэлинджер все время ставит его не просто в смешные, а в вызывающе унизительные положения. Вспомните, как он проститутку заказал и ничего не смог с ней сделать.

Другое дело, что ему присуща такая определенная сентиментальность, вообще присущая книжному ребенку. Помните, он смотрит на эту проститутку и думает — вот на ней зеленое шерстяное платье, а как она покупала это шерстяное платье, и никто вокруг не знал, что она проститутка, и как ей, наверное, было стыдно. Это трогательно по-своему. Но это тоже такая сентиментальность книжного ребенка, который этой сентиментальностью маскирует свой страх перед сексом. Он думает про это зеленое платье, чтобы ничего с ней не сделать, вот и все.

Это очень грустная история, и Холдена безумно жалко. Жалко его брата Д.Б., который вынужден продавать свой талант в Голливуде, жалко одинокую Фиби, которая пишет про девочку-детектива, двадцать раз расписывается у себя в тетрадке. Но эта сентиментальность не отменяет в нем другого, не отменяет его отчаянного желания как-то видеть весь мир в очень мрачных таких красках и всех презирать. Вот соблазн этого презрения для Сэлинджера очень актуален.

Понимаете, ведь по-настоящему духовный человек, Симор Гласс, которого переводила Райт-Ковалева как Семиглазова в «Рыбке-бананке», а в оригинале там маленькая девочка говорит «See more glass», то есть видеть больше стекла, быть прозрачным, видеть прозрачное — Симор Гласс по-настоящему любимый герой Сэлинджера, и он чужд этому высокомерию. Напротив, он умиляется миру. Помните, в «Hapworth 16 1924» он говорит: «У меня такое чувство, что весь мир в каком-то заговоре против меня. Да, но это добрый заговор — все сговорились сделать мне приятное».

Помните, когда его жуткая эта баба, жуткая девушка, на которой он женится, которая может часами, суша наманикюренные ногти, в «Рыбке-бананке» разговаривать с матерью, и которая плоть от плоти этой среды пошлейшей. Когда она ему пододвигает кетчуп, это умиляет его так в «Стропилах, плотники», что благодарность всегда слезами светлыми течет. «What it is I know not, but with the gratitude my tears fall» — там он цитирует ей хокку (я по памяти цитирую). Почему? Потому что для Симора Гласса естественно относиться к миру с благоговением, вот этого совершенно нет в Колфилде. И, кстати говоря, Симор Гласс в «Плотниках, стропилах», он дает Бадди, повествователю, урок именно такого восторженного, благодарного, смиренного, но не брезгливого, не презрительного отношения к миру.

Холден Колфилд все время хочет презирать. И когда он открывает саркофаг, на саркофаге написано «фак», помните, в музее. Что бы вы ни сделали, откройте любое — там везде написано «фак». Действительно в мире Колфилда «фак» написано на всем, и надо сказать, что и сам Колфилд изъясняется довольно грязным языком, у него грязная речь. Все у него dirty stinking morons — грязные вонючие идиоты. Это естественная черта подростка, не всякого, конечно, а книжного.

Но Холден Колфилд — это лишь первая ступень к превращению в человека. И поэтому лучшая, наверное, сцена из всех, которые Сэлинджер написал, самая мучительная, самая слезная, я всегда так реву, когда это читаю (ну еще это гениально переведено, конечно) — это когда он смотрит, как Фиби крутится на карусели. И вот такая хорошая она была в своем синем пальтишке — жаль, что вас там не было. Вот он после этого вернулся.

А Сэлинджер, он вообще гораздо умнее, чем его герои. К большинству своих подростков, книжных, измученных, он относится с огромной долей насмешливости, и я бы сказал, тоже иногда брезгливости. Потому что все эти ребята, они не заслуживают, конечно, сколько-нибудь серьезного уважения. Почему — потому что они еще никем не стали, а уже считают себя незаслуженными страдальцами. Затем, понимаете, вот у Сэлинджера у самого, у него к обывателю тоже нет презрения.

Вот «Uncle Wiggily in Connecticut», который «Лапа-растяпа», он, наверное, самый нежный, самый трогательный его рассказ. Потому что, во-первых, там есть эта девочка, бесконечно одинокая, которая придумывает себе воображаемых людей, друзей — Микки Микеранно, Джимми Джиммирино. А главные героини этого рассказа — это две несчастные бабы, обывательские абсолютно, абсолютно примитивные, у которых и радостей-то нет, кроме как выпить и повспоминать их былые школьные романы. Они очень пошлые, но у них есть настоящие чувства.

И вот сквозная подпольная, подспудная мысль Сэлинджера о том, что настоящий путь осуществляется не книжным знанием, не опытом, и даже не медитацией. Ну, мы пока еще не прочли его книгу о веданте, книгу о медитации, лежит в архиве где-то его рукопись о его собственном пути индуистском, но это потом. Я думаю, что не медитацией проходит этот путь, а путь этот лежит только через чувства. Человек умнеет за счет любви, в данном случае, как Холден, за счет чувства к Фиби, и к своему брату, умершему от гайморита. Он мудреет, человек, за счет воспоминаний о прекрасных чувствах к погибшему юноше, как было в «Лапе-растяпе». Человек способен поумнеть очень сильно за счет сострадания и понимания.

Вот в этом смысле, наверное, самая моя любимая героиня Сэлинджера, кроме, конечно, Фиби — это «For Esmé — with Love and Squalor» — там «Эсме с любовью и мерзостью, Эсме с любовью и убожеством». Господи, как я люблю этот рассказ. Вот если бы меня спросили о лучшем рассказе Сэлинджера… Набоков называл «Бананку» вообще лучшим американским послевоенным рассказом — «Бананка», мне кажется, дико претенциозная, при всей замечательной символике бананки (эта рыба, которая наелась бананов и не влезает в прежнюю нишу, прежнюю жизнь, и умирает от этого). Все-таки, мне кажется, лучший рассказ — это «Посвящается Эсме».

Понимаете, вот там героиня, которую нельзя не любить. Был подробный американский разбор этого рассказа, где подпись Чарльза, маленького братика, в письме, он пишет «Чальз» без «р» — это «чаша» означает. И вот там отыскивали на этом какую-то библейскую символику, христианскую — может быть, она и есть. Но самый христианский персонаж — это, конечно, Эсме, вот эта девочка с волосами, трогательно заправленными за уши, книжный подросток с ее книжной речью, после встречи с которой сержант, страдающий бессонницей, одержимый ужасами войны, наконец заснул. Понимаете, вот этот благодетельный сон на него наконец снизошел после того, как он поговорил с этим ребенком. Почему? Потому что этот ребенок стал для него доказательством, что жизнь возможна, что жизнь продолжается. Он насмотрелся на войне такого, что он вообще не знает, зачем жить. А когда он ее увидел, когда он ее вспомнил, понял, в нем вернулась эта надежда.

Там гениальнейший финал, помните: «You take a really sleepy man, Esmé» — «Тебе достался действительно очень сонный человек». Там прекрасно, что он в нее не влюбился, что ничего физиологического, ничего любовного в этих чувствах нет. Там начинается с замужества героини, она вышла замуж, у нее все хорошо. Он не полюбил ее, он полюбил ее в высоком смысле, потому что она для него стала доказательством жизни. Вот жизнь явилась к нему в образе этой девочки, которая вот такая англичаночка трогательная.

И понимаете, что еще в ней очень важно — она среди ужаса, среди разбомбленного мира, среди потерянного смысла воплощает хорошие манеры, заботится, думает о хороших манерах. А Сэлинджер ужасно любит людей, которые соблюдают хорошие манеры. Поэтому он не очень любит Холдена Колфилда, тонкого мальчика, но ведущего себя безобразно.

Я возлагаю очень серьезные надежды на ту прозу Сэлинджера, которая до двадцатого года должна увидеть свет, как говорит Стивен Кинг, ради одного этого стоит жить, чтобы до этого дожить и посмотреть, что там все-таки было. И Канингэм тоже совсем другой писатель, но мы должны узнать, что там все-таки есть. Это нам докажет плодотворно ли было его отшельничество. Думаю, что плодотворно. Сэлинджер — невыносимый гений. И вот дай вам бог всем быть такими же.