Шайке (урожденный Иешаягу) Алон занял пост главного редактора газеты "Мевасер" довольно неожиданно, в том числе и для него самого. Случилось это вскоре после того, как финансовая группа Мердока, решив закончить свою неудачную трехлетнюю эпопею на рынке израильской прессы, продала газету обратно в местные руки. Покупателем выступил мультимиллионер Юсуф Мавроди, тунисский еврей, сделавший в свое время головокружительную карьеру в израильских спецслужбах, а затем использовавший накопленные за время работы связи для открытия собственной лавочки по продаже израильского оружия диктаторским режимам Центральной Африки и Латинской Америки. Своих денег в это дело он не вкладывал, а выступал посредником между небедными заморскими покупателями и собственными приятелями из директората израильской оборонки. Предприятие Мавроди в первые же годы существования принесло своему владельцу неслыханные барыши, ибо комиссии взимались с обеих сторон, причем львиная их доля, поступавшая из-за границы, никак не отражалась в налоговых ведомостях.

Заработав первые десять миллионов долларов, Мавроди, опять-таки благодаря прежним связям, сумел удачно вложить их в бумаги государственных корпораций, выставленных в те дни к приватизации. В результате этих сенсационных сделок Мавроди к началу 90-х годов стал одним из влиятельнейших людей в Израиле: владельцем второго в стране холдингового консорциума "Каспей ха-ционут". Тут предприимчивый уроженец Туниса осознал собственную значимость, и ему захотелось иметь свою газету. Правда, канадский магнат Холинджер, у которого Мавроди попытался было перекупить — со значительной переплатой — контрольный пакет "Джерузалем пост", наотрез отказался даже встречаться с израильским нуворишем. Этот первый опыт на местном газетном рынке произвел на Мавроди самое неприятное впечатление. Но тут на его удачу группа Мердока объявила о своем намерении продать "Мевасер" — и Мавроди оказался первым в списке покупателей, так что сделку удалось закрыть даже без конкурса.

Став обладателем газеты, Мавроди сперва собирался сделать ее генеральным директором самого себя, а главным редактором — своего младшего сына Юлия, известного тель-авивского шалопая и мажора. Однако друзья объяснили ему, что престижу газеты это может серьезно повредить. Так что Мавроди, будучи человеком разумным, несмотря на тщеславие и незаконченное среднее образование, отказался от этого намерения. Сына Юлия он назначил гендиректором, а на должность главного редактора пригласил Моти Гранота, знаменитого разоблачителя, свалившего правительство Рабина в 1977 году своевременно опубликованным репортажем о валютных счетах премьерской четы в США. О том, что заставило Гранота соблазниться на приглашение Мавроди, можно лишь догадываться, но долго он у руля "Мевасера" не задержался. Довольно скоро ему доложили, что новый хозяин газеты "подкармливает" нескольких журналистов, которые печатают в разных разделах "Мевасера" рекламные статьи о предприятиях, входящих в империю Мавроди, — его гостиницах, автосалонах, "кантри клабах" и турагентствах. Рассвирепев, Гранот написал Мавроди письмо об отставке, которое назавтра опубликовали все газеты, кроме "Мевасера". Отрывки из этого письма спустя несколько месяцев после драматической отставки Гранота использовались в платной рекламе других газет, красовались на многометровом щите напротив Рамат-ганской алмазной биржи и были расклеены по бортам автобусов "Дана".

Для Мавроди-старшего это был тяжелый удар. В сердцах он едва не продал газету. Но потом, представив себе злорадство всех этих польско-литовских снобов из Северного Тель-Авива, когда они узнают о его позоре, Мавроди дал себе зарок идти до конца и победить, несмотря на неудачный дебют. Всем советчикам, предлагавшим кандидатуры звезд местной прессы для назначения на должность, оставленную Гранотом, он указал на дверь. "Звезд больше не будет, — сказал Мавроди, — звезды моей газете не нужны. Ей нужны добросовестные и лояльные работники".

Шайке Алон соответствовал этому определению больше, чем любой другой сотрудник издательской группы "Мевасер". Пятнадцать лет он бессменно возглавлял службу новостей газеты, даже не задумываясь о возможном повышении в должности и никак на него не претендуя. Он чувствовал себя на своем месте — и в самом деле, он был на месте, насколько я вообще могу судить о таких вещах. Шайке Алон был, на мой взгляд, лучшим руководителем деска во всем средиземноморском бассейне — жесткий и исполнительный администратор с молниеносной реакцией и изумительным чутьем на горячие новости. В бытность мою ответственным выпускающим ежедневного "Вестника" мне десятки раз приходилось присутствовать на редакционных летучках "Мевасера" у Шайке в кабинете. Неизменно я поражался тому, как этот человек умеет держать в голове каждую заметку и публикацию идущего в печать номера (в первой тетрадке "Мевасера", которую готовил его деск, было в те дни шестнадцать страниц большого формата), как он следит за графиком подачи статей и как успевает за время подготовки номера переговорить с каждым репортером и автором выпуска, от собкора в Вашингтоне до спортивного комментатора, отправленного обозревать футбольный матч в Беэр-Шеве.

Карьеру журналиста Шайке начал в свое время в пресс-службе армии, куда его перевели из танковых войск после тяжелого ранения, полученного на сирийском фронте в Шестидневную войну. После демобилизации "Мевасер" взял его на полставки военным корреспондентом. В ночь на 6 октября 1973 года Шайке передал в редакцию свой репортаж на 200 слов, подробно рассказывавший обо всех последних перегруппировках египетских войск вдоль линии границы. Из этой заметки, свидетельствующей со всей очевидностью, что завтра египтяне начнут войну, военная цензура выбросила 190 слов, оставив лишь имя автора и последнюю фразу: "В штабе ЦАХАЛа ведется постоянное наблюдение за передвижениями неприятельских войск". Текст этой заметки, со всей цензурной правкой, висит теперь в рамочке под стеклом на стене у Шайке в кабинете... После войны Шайке взяли в штат "Мевасера", где он быстро продвинулся из корреспондентов в редакторы, а после возглавил деск.

Я многому научился у Шайке Алона, и он с удовольствием помогал мне осваивать азы нелюбимой профессии в "Мевасере". Я думаю, что он добровольно записался в мои наставники, отдавая дань всеобщему сионизму сезона — в случае Шайке, не излеченному и поныне. В те времена, на пике повального увлечения игрой в абсорбцию, газетные опросы извещали, что каждая израильская семья готова принять, обогреть и накормить пару-тройку новоприбывших. Шайке Алон свой план по абсорбции выполнил на мне, взявшись не только учить меня ремеслу, но и устроив мне фантастическую халтуру корреспондента по русским делам в "Мевасере". Этот приработок, разрешенный даже моим кабальным договором об эксклюзиве, приносил мне в иные месяцы больше денег, чем основная работа в "Вестнике". Матвей страшно потешался над этой моей халтурой, хотя в душе, как я полагаю, завидовал если не глупой славе, то заработкам. К сожалению, всенародный интерес к судьбе репатриантов довольно скоро сошел на нет, и к началу войны в Персидском заливе все ежедневные газеты избавились от соответствующих рубрик. Ликвидированы были даже ставки корреспондентов по делам алии. Мне, правда, удавалось иногда тиснуть заметку-другую о российско-израильских связях, а в дни августовского путча я сутки просидел на телефоне в редакции "Мевасера", обеспечив газету подборкой актуальных интервью со всеми своими московскими приятелями. Но с Шайке я встречался все реже, особенно после того, как Матвею удалось убедить Гарика поставить в редакции модем, и все иерусалимские сотрудники "Вестника" вообще перестали являться на работу, отправляя свои материалы по телефонному кабелю.

Когда после скандала с отставкой Гранота новый хозяин газеты назначил Шайке Алона главным редактором, я даже не знал, стоит ли радоваться за моего давнего покровителя. С одной стороны, главный редактор "Мевасера" — козырная должность, и из анонимного — хоть и всемогущего — сотрудника редакции Шайке в одночасье стал национальной знаменитостью. Его портреты и биографии были сразу опубликованы во всех газетах, интервью с ним заполнили теле— и радиоэфир, ссылки на него начали появляться в корреспонденциях CNN и "Тайма". С другой стороны, Шайке пятнадцать лет опровергал собственным примером знаменитый принцип Питера, гласящий, что никакой работник не может долго удержаться в должности, для которой он более всего подходит: его непременно переведут на другой род работы, в которой он наименее компетентен. И вот явился Юсуф Мавроди, как некий deus ex machina или пресловутый бетховенский аккорд, чтобы восстановить в отношении Шайке этот универсальный принцип, сделав лучшего на Ближнем Востоке начальника деска весьма посредственным главным редактором.

Его блестящие администраторские таланты, умение организовать работу деска в режиме страшного давления, чутье и цепкая память не пригодились Алону в новом качестве. Теперь его задача была определять направление и стиль огромной газеты, выпускающей 350 полос "таблоид" в неделю, привлекать авторов для колонок, самому писать статьи "От редакции", да к тому же еще присутствовать на всех официозных мероприятиях. За 15 лет работы начальником деска Шайке, по его собственному признанию, не обзавелся даже пиджаком для подобных оказий. Выяснилось, что для своих новых функций Шайке является далеко не самой удачной кандидатурой. О стиле и содержании неновостных полос "Мевасера" он не имел ни малейшего представления. Он их и не читал никогда. Собственных идей о том, что стоит в газете исправить, у него не оказалось. На официозных мероприятиях его плюгавая коренастая фигурка в неуклюже висящем костюме смотрелась невпечатляюще; особенно прискорбное зрелище он являл собой на международных тусовках, не владея ни одним языком, кроме иврита, да двух десятков слов на арабском (из армии) и идиш (от польской бабки). Интервью у Арафата ему пришлось брать через переводчика, ибо коронная фраза его арабского лексикона "Уаэф, ана батухак!"[1] мало подходила для оказии...

Но самой большой катастрофой были колонки, которые Шайке начал писать по всякому удобному и неудобному поводу, ставя их на первую страницу обложки — там, где высоколобая "Адама" помещает обычно комментарии своих политических и военных обозревателей к центральной новости дня. Более плачевного примера наивной графомании в израильской журналистике я, пожалуй, и не припомню. До такой патетики даже национально-религиозный "Халуц" не опускался. Назавтра после убийства премьер-министра обложка "Мевасера" украсилась статьей Шайке "Мы все теперь — сироты". А после того как в БАМАДе признали-таки, что ближайший соратник и конфидент убийцы, Авигдор Хавив, действительно работал на секретную службу и имел кодовое имя "Коктейль" (разоблачение впервые появилось в "Мевасере"), Шайке поспешил опубликовать за собственной подписью авторитетное сообщение, что Хавив был "не агентом, а всего лишь осведомителем секретной службы". Публикуя это важное известие, Шайке ссылался на "надежные источники в руководстве БАМАДа" — те самые источники, которые еще за день до статьи в "Мевасере" яростно отрицали любую связь между Хавивом и секретной службой.

— Паноптикум, — кипятился Матвей, прочитав заметку Алона. — Газета раскрывает заговор века, а назавтра ее главный редактор публикует на обложке статью, в которой оповещает urbietorbi, что он больше верит заговорщикам, чем собственным журналистам... И не потому, что сам он старый пердун, не способный принять реальность как она есть, а потому, видите ли, что он получил сведения из самых достоверных источников... Охренеть можно. Совсем это пальмахное поколение из ума выжило...

— Шайке не из пальмахного поколения, — вяло возразил я, — он лет на двадцать моложе...

— Значит, он умственно отсталый ровно на эти самые двадцать лет, — категорично отрезал Матвей.

Я не нашелся, что ему на это ответить.

1. стой, стрелять буду! (арабск.) ↑