Шаркающей кавалерийской походкой в аляповатых иерусалимских декорациях вошел в русскую речь весенний месяц нисан. На самом деле, это всего лишь апрель, месяц моего рождения, в который Солнце покидает пылкого придурка Овна и разливается мягким теплом по ленивому, но страстному Тельцу. Пробуждается природа, едут капелью крыши, распускаются почки.
Я сам как набухшая почка: томительные ожидания детства-отрочества-юности и клятвенные обещания молодости распирают меня изнутри; с каждым годом их становится все больше, и давят они сильнее. Однажды (в этом не может быть сомнений) я распущусь прекрасным цветком, хоть бы и пришлось для этого лопнуть.
С сигаретой в зубах и немигающим взглядом я застыл над унитазом фигурой мадам Тюссо. А в комнате звонил телефон. После шестого звонка включился ответчик и, расшаркавшись за меня в реверансах, предложил оставить сообщение после сигнала. Би-и-ип!
- С добрым утром тебя, моя ласточка!.. Але... Але? Ласточка, дома ли ты? Ответь... Дрыхнешь еще небось... А кто будет родину защищать? Пушкин?.. Или, может быть, Зильбер все таки жопу поднимет? Ась?.. Мартын! Мартынуш! Мартынушка! Лама азавтани[1], сука!
Только у русского человека с похмелья может быть такой чистый, хрупкий, искренний голос с хрустальными вибрациями космических сфер. Накануне русский человек напился, он искал общения. Потом он заснул, но в несусветный утренний час недобрая сила подняла его, мягкого и беззащитного, и поразила непокоем. А будить других русских людей было еще неприлично рано. Часа два он страдал и морщился, пытался читать, хватал гантели, пил чай, включал телевизор, залезал обратно в постель и вскакивал с нее. Наконец, Господь сжалился и сказал: "Нехорошо человеку быть одному. Позвони Зильберу, он уже проснулся". Когда я снял трубку, мой друг и товарищ по оружию Альберт Эйнштейн заканчивал напевать на ответчик последний куплет песни "а для тебя, родная, есть почта полевая".
Вам, вероятно, хочется узнать, почему моего друга и товарища по оружию зовут Альберт Эйнштейн. Всем хочется. И все норовят спросить об этом самого Эйнштейна. Вопрос скучный и бестактный. Разве мог советский инженер по фамилии Эйнштейн назвать своего сына иначе? И разве мог он затем не отдать его в физматшколу? Я, признаться, уже давно не нахожу ничего удивительного в подобных сочетаниях имен и фамилий. В одном только списке членов израильской русской партии имеем трех Романов Поланских и двух Иосифов Бродских. И за пределами русского списка происходят чудесные встречи. Однажды судьба свела меня с лейтенантом Дантесом, водителем автобуса в гражданской жизни.
Эйнштейн требовал первой психологической помощи, и я ему ее оказал. Я отговорил его забивать болт на Израиль, армию его обороны и на всю эту блядскую жизнь вообще. Я сообщил ему заряд оптимизма и веры в лучшее будущее. Я высмеял его опасения подохнуть с похмелья, потому что от похмелья еще никто не умирал, разве что польский писатель Марек Хласко, который скончался у друзей в Германии, сжимая в одной руке бутылку пива, а в другой билет в Израиль, где его ждала невеста - стюардесса и красавица. Короче, я был очень заботлив и чуток. Потому что у Эйнштейна есть автомобиль "субару". А у меня нет даже прав.
Армия Обороны Израиля просит, чтобы в нее приезжали пораньше. В повестке рекомендуется прибыть на базу к десяти утра. На самом деле, вам будут рады и в полдень, и к ужину, и даже к отбою. Явиться слишком рано фраернуться; слишком поздно - перегнуть палку. Я внушил Эйнштейну мысль о том, что грамотнее всего будет сдаться до наступления темноты, в романтический час между собакой и волком. До этого часа было еще далеко, и впереди вырисовывался почти нетронутый день законного безделья, который я, вслед за научными работниками, назову библиотечным.
Начался он ужасно: я в халате, не умывался еще, взял джезву, полез в шкафчик, открыл банку, а кофе-то - кончился! Если бы я был диктатором, то, для борьбы с инакомыслием, первым указом запретил бы кофе в постель. И сразу, таким образом, подорвал бы мораль проклятых инсургентов. Без этой милой блажи, невинного баловства я на мир и смотреть-то отказываюсь, а уж противостоять ему - и подавно.
"Кофе - в постель!" Может быть, это - тот единственный лозунг, за который я готов погибнуть на баррикадах. А история пусть рассудит. Разумеется, я оделся и пошел в лавку, хотя мне это было вдвойне неприятно, потому что я был там должен.
В лавке у Шимона я с фальшивой живостью поддержал разговор о футболе, затем, как бы между прочим, попросил прибавить к долгу кофе и два "ноблеса"[2] и, склюнув поживу, поспешил вон, но в дверях столкнулся нос к носу с бабой-ягой из моих детских кошмаров - старухой-процентщицей Шамаловой-Беркович. "О!" - удивилась она. Потом вспомнила и обрадовалась: "О-о-о!"
Старуха жила по соседству и ссужала под шестьдесят процентов годовых. Ее квартира приводила на ум дом-музей Ленина в Горках. За массивным столом, покрытом поверх скатерти клеенкой, вы расписывали тринадцать чеков; хозяйка просила отвернуться; скрип дверцы шкапа, шорох белья и целофана, напряженное ожидание: а не грохнется ли оттуда скелет забытого когда-то любовника? Но вот уже купюры с изображением прелестной первоклассницы ложатся на мутное и липкое плоскогорье клеенки.
В милитаристских государствах сентимент очевиден: "Бабушка, мне в армию сегодня. Может, погодите чуток?" "Ступай, ступай, защитник, после сочтемся. Кхе-кхе". Глупая слеза заволокла выпученный глаз старой жидовки. Черная горжетка на горбу лоснилась потертостями. Сморщенные руки дрожали. Повеселевший и нахальный, я шагал певучей походкой через сквер мимо детей, снующих по фанерному кораблю с надписью "Титаник"
Дома я вновь переоделся в халат, сварил джезву непросто доставшегося кофе, поставил кассету с Файруз[3], укоренился хорошенько в кресле и только было начал думать о приятном и разном, как в дверь позвонили. Разнузданным, причем, каким-то звонком. Собиратели цдаки[4] на малоимущих ешиботников звонят скромнее. Кроме того, они ждут, когда им откроют, а не вваливаются в квартиру сами.
- Опять завел свою арабскую блядь! - заорал Эйнштейн с порога.
- Эта арабская блядь переживет нас с вами, пастор, - ответил я не задумываясь. Потом подумал: а ведь, действительно, переживет...
Между тем мой comrad in arms, сняв с плеча сумку, принялся вынимать из нее и выставлять на стол бутылки с пивом. Наметав шесть штук, он открыл две, жадно и без отрыва выпил одну, оставил на столе другую, а четыре непочатые снес в холодильник. Мне ничего не оставалось, как только скрутить ответным жестом косяк; пиво я терпеть не могу, но и следить в тоскливой трезвости за тем, как мой дружок будет на глазах превращаться в животное, тоже не хотелось.
Эйнштейн прикончил вторую бутылку, откинулся в кресле, и выражение лица у него сделалось, как у горца Маклейна на космическом приходе. Я же, добив косячок, почувствовал себя Винни-Пухом на воздушном шарике.
- Альбертик, мне кажется, что я - Винни-Пух. На воздушном шарике. А ты?
- Я? - Эйнштейн глубоко задумался. - Я, пожалуй, пойду посру!
И, прихватив со столика эротический журнал "Кавалер" (печатается в Перми, а продается в Израиле), ушел.
Эйнштейн ушел надолго. Я воспользуюсь его отсутствием, чтобы представиться читателям, как это принято у героев всех уважающих себя романов.
Господа, как вы, вероятно, догадались из названия, я - переводчик. В полном смысле этого слова. Я даже думал завести себе замацанный берет с вышитой золотцем буквой "П", чтобы при знакомстве натягивать его на голову. Да только невозможно ходить с буквой "П" на лбу в наше нелегкое смешливое время. Это также нелепо, как, например, кричать, где бы ты ни был: "Я переводчик!"
Но что же я перевожу, спросит читатель. Сейчас объясню. Во времена моей бедной юности были до обидного редки, а потому особенно ценились девушки, которых рекомендовали страшным полушепотом: "Делает все!" Можно без преувеличения сказать, что я переводчик такой же редкой и ценной породы: я все перевожу. Буквально все.
Газетные статьи: "В ходе вчерашней пресс-конференции министр Натан Щаранский заявил, что превыше всего ставит интересы еврейского народа";
учебные кинофильмы: "Семь арабских армий одновременно повели войну с только что созданным еврейским государством. Мы стояли перед выбором: погибнуть или выжить. Мы выбрали жизнь";
книги по иудаизму: "В честь восьмидесятилетнего юбилея Давида Бен-Гуриона в 1967 году был устроен банкет в Калифорнийском университете. Один арабский студент обратился к Бен-Гуриону с вопросом: "Когда, да продлит Аллах Ваши дни, Вы предстанете перед Всевышним, как оправдаетесь Вы перед Ним за то, что прогнали арабов и присвоили себе их землю?" Бен-Гурион ответил: "Я скажу ему: Ты сам обещал эту страну Аврааму, Исааку и Иакову четыре тысячи лет тому назад, а мы являемся их потомками, то есть, наследниками".
Один раз я получил заказ на перевод очень недурной прозы: "В те дни понятия равенства и братства уже начали утрачивать свое очарование. Однако герцог понимал их на свой манер и без малейшей предвзятости оделял любовью все классы, не делая различия между простушками и дамами благородных кровей: в постели герцога их лица озарялись совершенно одинаковой улыбкой"[5]. Но не успел я приступить к работе, как у заказчика кончились деньги.
Еще я перевожу рекламу, политические памфлеты, курсовые, семинары, конференции, пресс-релизы, научные статьи и даже полицейские протоколы, а когда к нам приехал Горбачев, я и его перевел, да так синхронно, что вырученных денег хватило на поездку в Синай. И там, в Синае, на берегу Красного моря, в бедуинском бамбуковом вигваме я осуществил свою старинную мечту... Но - чу! Забурлила ниагара[6]. Захлопали двери. Выше стропила, плотники! Вернулся Эйнштейн. "Собирайся! - гаркнул, помолодевший, пружинистый и грозный, - мне надо проведать мой бизнес. Пожрем в городе и прямо оттуда рванем на Беэр-Шеву!"
Эйнштейну понравилось, и он стал принимать фехтовальные позы и делать туше: "На Беэр-Шеву!"
Я напомнил, что мы еще должны забрать Юппи.
- Заберем, не сцы! Собирайся давай. А то не успеем... Дык!.. На Беэр-Шеву!
О, как я ненавижу сборы! С беспощадным реализмом они обнажают мою полную бытовую несостоятельность. Носков оказывается недопустимо мало, а те что есть - дырявые или грязные. Армейские ботинки протерлись до картонной белизны, и нет гуталина, чтобы замазать позорище. Кончилась пена для бритья, дезодорант на исходе. У дорожной сумки сломана молния. Я думал, что я денди и плейбой, а, присмотреться, так - просто засранец.
Покидав в сумку, что бог послал из белья и предметов личной гигиены, я стал укладывать самое дорогое и, совершенно, между прочим, необходимое для успешного прохождения службы: газовый примус, кофейные чашечки, пакетик с травой, кассеты с музыкой, уокмен, "Арабский язык, часть первая, для начинающих", а книг брать не стал, потому что серьезные в армии все равно читать не станешь, а детективов Юппи запасет на всех. С криком "На Беэр-Шеву!" подскочил Эйнштейн и впихнул сверху пачку "Кавалеров".
- На фига?!
- Чтоб читать, жлоб!
Зильбер тогда еще не знал, да и не мог знать, какую необыкновенную роль предстоит сыграть этим журналам в его судьбе.
1. Лама азавтани! (иврит) - Почто ты меня покинул! ↑
2. "Ноблес" - марка дешевых израильских сигарет. ↑
3. Файруз - ливанская певица. И автор, и герой считают ее Эдит Пиаф Ближнего Востока. ↑
4. Цдака (иврит) - подаяние. ↑
5. В те дни понятия равенства и братства... - фрагмент из книги Меира Шалева "Исав". ↑
6. Ниагара (иврит) - разговорное название сливного бачка. ↑
Hebroman
Подробнее...