Матвей звенел и подпрыгивал: "А Шхем ни в коем случае нельзя отдавать! Ты что, отец! С катушек съехал?! Для того мы его в шестьдесят седьмом завоевывали, чтобы теперь этим засранцам отдавать?! Они там, в Израиле, без нас размякли, конечно: Дизенгоф, девчонки, то-се. Вон, в последнем "Мевасере" полстраницы рекламы одних секс-шопов. Ясное дело, жопу подставлять под арабские камни, а тем более пули, при такой клевой жизни в тылу никому уже не хочется. Но ничего. Мы, брат, внесем им свежую струю. Дай только доехать. Я лично, как приеду, сразу иду в десант записываться. Красный берет под погоном — и все тель-авивские телки у моих ног..."

Трясясь в такт прыгающей картинке шхемских улиц, вставленной в зарешеченное ветровое стекло моего джипа, я размышлял о том, как изменились мы с Матвеем за какие-нибудь десять-двенадцать лет. Ну в самом деле, разве это так много для человеческой жизни и судьбы — десять лет? Микеланджело свой Сан Пьетро, кажется, все четырнадцать разрисовывал. Неужели за это время он стал другим человеком? Изменил взгляды, привязанности, привычки и вообще — характер? А впрочем, может, и изменил. Это только когда читаешь чью-нибудь биографию, десять лет пролетают мигом. Когда проживаешь их сам, они тянутся бесконечно. А почему, кстати, десять? Когда мог гнать Матвеич свои телеги про Шхем и береты?.. Году, наверное, в восемьдесят втором, когда израильские танки героически рвались к Бейруту. Ну точно! — в восемьдесят втором, в июне, во время выпускных экзаменов. В метро, по дороге на экзамен по литературе, пока я пытался повторить единственный худо-бедно знакомый мне билет — "Грибоедов: Горе от ума", Матвеич заворачивал меня в бело-голубое знамя своей сионистской пропаганды. Что не помешало ему, сукиному сыну, получить пять, а мне — позорные три балла: я вытащил "Патриотическую тематику в советской литературе"... Значит не десять лет, а все тринадцать. Вечность...

Замечтавшись и потеряв уставную бдительность, я смачно впилился лбом в ветровое стекло джипа под омерзительный скрип тормозов. Дуло притуленной между ног автоматической винтовки М-16 ударило меня в брюхо. Матюгнувшись по-русски, я повернулся к водиле, такому же резервисту, как и я, ашдодскому электрику Йоси Кахалани:

— Хорошо, что пополам!

— Что "пополам"? — не понял Йоси.

— Эм-ве квадрат — пополам! — огрызнулся я. — А еще хорошо, что М-16 укороченный, а то бы насквозь проткнул...

Хотя он мог бы тормозить и помягче, Кахалани остановился не зря: на фонарном столбе с правой стороны улицы гордо и свободно реял огромный палестинский флаг. До вывода израильских войск из Шхема оставалось чуть больше двух недель. Наш резервистский полк был последним подразделением ЦАХАЛа, несущим службу в этом городе. Через две недели сюда войдут под ликующие крики толпы отряды палестинской полиции. Комендатуру наши уже освободили, вывезли оттуда все, включая столы и стулья. Но стулья-то — хрен с ними, со стульями, а вот эвакуация времянок, называемых в местном просторечьи "караванами" и служивших нам казарменным жильем, обрекла нас на жизнь в палатках. А израильская зима бывает мягкой только в путеводителях для наивных туристов и паломников. И все-таки в палатке было потеплее и поприятнее, чем на улице. А еще теплее и уютнее было в джипе, из которого мне сейчас надо было вылезать под проливной дождь.

Мирный процесс раскручивался на всю катушку, и города Западного берега один за другим отходили палестинской автономии чуть ли не с опережением графика. Но в тех из них, которые еще оставались под контролем ЦАХАЛа, продолжались традиционные игры, начатые во времена интифады. Собственно, сама интифада шла здесь полным ходом так, будто не было ни первого, ни второго Осло. Камни летели в решетки наших джипов; на центральных улицах горели автомобильные покрышки, а на столбах вывешивались все еще запрещенные израильской военной администрацией палестинские флаги. Казалось бы, какое нам дело до этих флагов, ведь все равно через полмесяца уходим? Но приказ был: снимать!

Никто из нас на фонарные столбы сам, конечно, не лазал. Рецепт был такой: отловить местного пацана и возложить на него ответственное комсомольское задание по снятию флага. Почему, спрашивается, он согласится? Да потому, что иначе я отведу его к начальству и на голубом глазу скажу, что он бросал камни в наших доблестных бойцов. Его папаша заплатит штраф-выкуп в размере восьмисот шекелей и отдерет свое чадо как сидорову козу. Свинство? Конечно, свинство! Даже, я бы сказал, подлость. Но ты-то, Матвеюшка, в милуим не ходишь, а ходишь в Старый город к своему другу Абу Шукри есть хумус и говорить за мир и политику.

Матвей полевел года три назад, как-то сразу и резко. Он вообще, если начинает чем-нибудь увлекаться, уходит в это дело с головой и кладет на все вокруг. Меня это в нем всегда пугало. С бабами — так просто беспредел. Но это отдельный разговор. А вот когда мы были в седьмом классе, он вдруг тронулся на астрологии. На всех уроках сидел и вычерчивал эти свои мудацкие натальные карты. Твердил как заведенный: as above so below[1] и часами полоскал мне мозги о том, как расположение звезд в момент рождения определяет характер и судьбу. Матвей утверждал, что это — самый красивый и строгий принцип, какой может быть, и он собирается посвятить себя астрологии и достичь уровня и высот Джона Ллойда, который предсказывал с невероятной точностью любые события в жизни государств и людей, и умер в предсказанный им самим день.

Этот идиотизм продолжался у Матвея несколько месяцев, и я уже серьезно начал опасаться, что у него окончательно заклинило башню, но в конце учебного года пришло спасение. Оно пришло из 179-й физико-математической школы. Матвей где-то узнал, что туда ведется набор с восьмого класса. "Все. Поступаем", — заявил он мне с выражением, которое английский романист определил бы как gloomy determination[2]. Я рассудил, что за компанию и жид повесился, что хуже 865-й школы Черемушкинского района с ее тупостью и антисемитизмом может быть только лесоповал в ГУЛАГе, а поскольку на все материи, кроме испанского языка, который в школе и так не проходят, мне наплевать в равной степени, то можно заняться и физикой. Мы купили двухтомник "Общей физики" Яворского-Пинского и принялись плотно его штудировать. Матвей выучил наизусть, кажется, весь учебник. Я же выучил только вывод формулы идеального газа — он был очень изящен. В остальном я составил себе о физике достаточно гуманитарное представление. Вступительный экзамен я, тем не менее, почему-то выдержал, и осенью мы оба оказались учениками восьмого "г" класса 179-й физматшколы.

В те времена московские физматшколы были рассадником инакомыслия, антисоветчины и всяческого андерграунда. Люди выходили из физмата, главным образом, не в науку, а в храмы разнообразных конфессий. Наших можно было встретить в церкви Всех Святых на Соколе в Пасху, у Московской хоральной синагоги на улице Архипова в Рош ха-шана, на тусовках кришнаитов и буддистских сходняках на подпольных флэтах. Утонченность, экстравагантность и снобизм любого толка приветствовались и культивировались физматом. На фоне людей, знающих санскрит или практикующих раджи-йогу, я со своим Сервантесом в оригинале и черным поясом по карате выглядел хоть и не слишком ярко, но в достаточной степени приемлемо, чтобы занять пристойную нишу в светском кругу. Свои немногочисленные, но заметные для публики достоинства к концу восьмого класса я решил использовать для достижения одной цели, превратившейся к тому времени в навязчивую идею: я решил во что бы то ни стало распрощаться с девственностью.

Были выбраны день и место: первомайский сейшен на флэту у нашего одноклассника Вовы Гершензона. Для дела мною была привлечена, завлечена и, как я считал, в достаточной степени увлечена пианистка Виолетта из школы Гнесиных. Гершензон был тоже привлечен и обработан на предмет предоставления отдельной комнаты в решающий момент, то есть когда все нажрутся в дупель, и Виолетта, проходящая в мой операции под кодовым названием "русская пианистка", расслабленная алкоголем, суперинтеллектуальной обстановкой и моими неотразимыми чарами, позволит увести себя в альков. Название "русская пианистка", надо отметить, было не случайным. В нашем тогдашнем фрондирующем и жидовствующем кругу, где даже русские ребята тянулись к еврейству, было модно в порядке эпатажа выставлять себя "половым антисемитом". "Гойки — для койки, жидовки — для тусовки" — был девиз нашей компании. Пусть простят меня все мои русские друзья. Пусть простят меня все русские вообще. Я был тогда очень молод и очень глуп.

Я перевесил пушку из-за спины на плечо н отправился в пеший патруль на поиски жертвы. Кахалани, поняв мои намерения, тронул джип и, держась чуть позади, врубил прожектор, высветивший передо мной конус дождя и грязи. Жертва не замедлила возникнуть за углом в виде подростка лет тринадцати, тащившего в сильном крене огромную корзину. Извини, брат, придется тебе подзадержаться, сказал я про себя, и, передвинув руку к спусковому крючку, страшным голосом заорал: "Уаэф!"[3] Но мальчишка и без моих приказаний остановиться застыл как вкопанный. В глазах — ужас и ненависть. Я к ним привык. "Тааль ла-hон!"[4] Очень медленно, еле передвигая ноги, он пошел в мою сторону и остановился в метре от меня, все так же перекошенный корзиной, которую он не выпускал из рук. "Шайеф иль-амаль?"[5] — взмахом руки я показал ему на бьющееся в порывах ветра полотнище. — "Рух, наззель!"[6]

Мальчишка поплелся к столбу. Корзину я оставил себе заложницей.

Там мы были расистским меньшинством; попав в Израиль, стали расистским большинством. Я это слышал от многих своих соучеников и приятелей, приехавших сюда, как и я, на волне массовой репатриации последних лет. Не знаю. Я вообще уже с трудам разбираюсь в дебрях и бреднях идеологий и иерархии ценностей — как еврейских, так и общечеловеческих. Если преподаватель истории КПСС Костычев из Института стали и сплавов, в котором я успел проучиться один год до подачи документов на выезд, председательствует сегодня в беэр-шевском отделении организации "Репатрианты за мир", то о чем вообще можно говорить? Как бы там ни было, неприятные воспоминания того первомайского дня связаны у меня не с расизмом, а с Матвеем.

Сначала все шло строго по плану. Народ, как и предполагалось, перепился, а Вита была доведена до требуемой кондиции и позволяла мне во время "слоу" трогать себя за попку и целовать в краешек рта. Волнообразными движениями я повлек ее в приготовленный добрым Гершензоном отдельный кабинет. Закрыл дверь на защелку, уложил на диван и начал, выражаясь словами Мопассана, "раздевать мягкими, как у горничной, руками". Вита сопротивлялась, но вяло, а я был напорист и почти что демоничен. Горячий шепот "ну пожалуйста, не надо" зверски возбуждал меня. Бесконечно медленно доведя донизу застежку на молнии ее джинсов, я перешел к лифчику. Тут меня ждала засада. Из-за отсутствия опыта я не догадался, что этот предмет женского туалета в некоторых конструкциях расстегивается спереди, а не сзади. Я судорожно шарил руками по худенькой спине, когда из-за стены послышался взвинченный голос пьяного Матвея: "Где они спрятались, суки!" В следующий момент он вышиб ногой хлипкую дверную защелку и бросился на меня с кулаками. Я был настолько потрясен и ошарашен, что даже не пытался защищаться. До того как его оттащили от меня подоспевшие доброхоты, Матвей успел под виолеттин музыкальный визг разбить мне губу и расцарапать щеку.

Потом мы плакали друг у друга на плече, закрывшись от остальных на кухне. Матвей все повторял: "Прости, старик, но я никогда еще так не нажирался. Я просто себя не помнил. Извини, старик, автопилот не сработал". Сказать по правде, я на него совершенно не обиделся. Ситуация была в высшей степени идиотской и комической. Так я к ней и отнесся. Но та история, я думаю, положила начало нашим странным отношениям с одной и той же женщиной. Задала, так сказать, вектор. Дух Алины витал по той гершензоновской комнате...

...Мальчик отвязал флаг от столба и сбросил его на землю. Я посмотрел на часы. Было полвосьмого, смена кончалась через тридцать минут. "Давай сначала к Абу Джабри за сигаретами, а потом — домой", — предложил я Кахалани, вернувшись в пропахшую бензином и маслом нагретую кабину. Он кивнул, и я взял трубку переносной рации:

— Восемьдесят седьмой вызывает Тигра. Прием.

— Тигр вас понял. Прием.

— Фуражка Илья и извозчик Йоси просят разрешения вернуться в гардероб через двадцать пуговиц. Прием.

— Разрешаю. Прием.

— Тигр, я люблю тебя! Конец связи.

Закупившись у Абу Джабри сигаретами, медленно, чтобы как можно больше растянуть оставшееся время, мы покатили в сторону базы. Даже паршивая погода и неприятный осадок от эпизода с палестинским мальчишкой не могли испортить мне предвкушения завтрашнего праздника, когда, закинув вещмешок на заднее сиденье машины и сгрузив туда же ненавистный М-16, я поеду на два отпускных дня домой, в Иерусалим. Два дня, конечно, не много. Но можно успеть оторваться. Схожу в "кантри клаб" — подергаю железо, попарюсь в сауне. Вечерком разговеюсь водочкой, выпишу женщину. Нет, не так: сначала выпишу женщину и разговеюсь с ней водочкой до основанья, а затем... Интересно, Алина будет завтра в широком доступе или, как у нее все чаще водится, в глухом отказе? Если Матвей успел вернуться из своего вояжа, то мои шансы, как говорили в незабвенном физмате, стремятся к нулю.

Матвею я звонил в воскресенье, и разговор был какой-то странный. Он сказал, что завтра уезжает на несколько дней за границу, а когда я спросил — куда, запнулся, замялся, а потом ответил, что в Амстердам, к друзьям. В какой Амстердам, к каким друзьям? С каких пор у него друзья в Амстердаме? Я просто взбесился. Заорал на него: "Колись давай, гад! Что за разъезды? Опять в Югославию намылился, волк?!" Но Матвей неожиданно тихим и, как мне показалось, пришибленным голосом ответил: "Только не обижайся, Илюха. Но я, правда, не могу сейчас об этом говорить. У тебя ведь в пятницу увольниловка, да? Так я, скорее всего, до пятницы вернусь. Нет, точно вернусь! Тогда и поговорим, о'кей?"

Что я мог ему на это ответить? Я промычал: "О'кей, как скажешь..." И Матвей на том конце провода вздохнул с облегчением:

"Классно! И нажремся тогда в лучших традициях, ага? Ну давай, защитник, береги там себя. И братьев наших постарайся не слишком обижать. Все. Целую, обнимаю, и — до пятницы!"

1. что наверху — то и внизу (англ.) ↑

2. мрачная решимость (англ.) ↑

3. Стой! (арабск.) ↑

4. Пойди сюда! (арабск.) ↑

5. Видишь флаг? (арабск.) ↑

6. Иди, сними! (арабск.) ↑